Шмелькин Семён Фёдорович
Семёну Фёдоровичу Шмелькину было 3 года, когда началась блокада. В память об этом страшном времени его детства Семён Фёдорович написал автобиографические рассказы «Мой лучший новогодний подарок. Кукла», «Быль о Девочке и коте Кирюше», а также рассказ о послевоенном времени «Забыть нельзя, простить». Эти рассказы мы предлагаем вашему вниманию.
МОЙ ЛУЧШИЙ НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК. КУКЛА
Начало этой истории относится к далёкому довоенному времени ? 1935 году. А произошла она в большой коммунальной квартире, состоящей из двенадцати комнат, каких было немало в то время в Ленинграде.
В этой квартире, расположенной в Ковенском переулке, в центре города, на третьем этаже небольшого трёхэтажного дома, проживало двенадцать семей. Длинный коридор, куда выходили двери всех комнат, проходил по всей квартире от входной двери до кухни и служил прекрасной игровой площадкой для маленьких обитателей этого жилища. Лучшим местом для игры в прятки были многочисленные сундуки и шкафы ? хранилища всякого нужного и ненужного добра, нажитого за долгие годы каждой семьёй. В одной из комнат, в семье учителей, жила девочка. Тогда ей было 6 лет. Сейчас она уже немолодая женщина и живёт далеко от места своего рождения. Рассказав эту историю, она просила не называть своё имя, и поэтому наречём её просто Девочка.
Большую часть времени родители Девочки были на работе, поэтому с детства она была достаточно самостоятельной: ходила в магазин за продуктами, готовила на керосинке незатейливую еду, а в дни дежурства её семьи подметала пол в коридоре и в местах общего пользования. Груз недетских забот сделал Девочку не по возрасту серьёзной; она не участвовала в общих забавах детей и без надобности не выходила из своей комнаты.
Однажды, накануне нового 1936 года, жильцы квартиры решили сообща поставить для детей на кухне ёлку и повесить на неё все имеющиеся в каждой семье игрушки. За час до Нового года они заперли ребятню в своих комнатах и повесили на ёлке подарки ? кукол, плюшевых мишек, зайцев из папье-маше и т. д., причём количество подарков было равно числу детей. После этого все разошлись по своим комнатам.
Встретить Новый год решили на кухне все вместе. Дети, конечно, догадывались, что взрослые им что-то готовят. Но, увидев такую большую ёлку с таким количеством игрушек и подарков, они были вне себя от радости. Дети бегали вокруг лесной красавицы, рассматривали невиданные ранее игрушки, и их руки уже тянулись к гостинцам.
Но взрослые хотели доставить детворе ещё большую радость. Для этого они придумали вот что. Каждый из маленьких обитателей квартиры должен был вытащить из шапки бумажку, на которой был написан номер. Этот номер означал, каким по порядку должен подойти ребёнок к ёлке и взять понравившуюся игрушку.
У Девочки оказался последний номер, и она, вздохнув, встала в самый конец длинной очереди. Дети чинно, в порядке своих номеров, подходили к ёлке и снимали с веток приглянувшиеся игрушки. Взрослые были очень довольны своей затеей. А детские глаза, вначале загоревшиеся от такого обилия подарков и возможности взять любую, постепенно грустнели, улыбка сходила с их лиц, и в особенности у тех, кто находился в конце очереди, ведь количество подарков было равно числу детей, и самые красивые из них всё снимались и снимались с ёлки. Когда пришёл черёд Девочки, на ёлке осталась лишь одна кукла. Девочка медленно подошла к ёлке, обошла её со всех сторон и, убедившись, что на ёлке, кроме куклы, ничего нет, тихо вздохнула, сняла куклу с ветки, прижала к себе и, скрывая выступившие слёзы, села в углу на табуретку. Вокруг бегали дети, обменивались подарками, но к ней никто не подходил, никто не хотел с ней меняться. Через час утомившиеся взрослые и дети разошлись по своим комнатам. Девочка прошла в свою комнату, разделась и, взяв куклу с собой в кровать, быстро уснула. В эту ночь Девочке приснилось, что у неё появился прекрасный плюшевый мишка, который понравился ей больше всех; она бегала с ним по квартире, обнимала и целовала его.
Яркое солнце нового дня разбудило Девочку. Она с надеждой открыла глаза, но вместо великолепного мишки на неё смотрела кукла. Но Девочке показалось, что от бездушной куклы исходит какое-то тепло. «Это будет моя дочка», — подумала она и решила сделать ей новогодний подарок. В одной рубашонке Девочка выбежала на кухню, оторвала снизу ёлки веточку и, сделав из газеты маленький кулёк, положила туда леденец, ломтик хлеба, кусочек картофелины и фантик из-под конфеты. У себя в комнате, в своём маленьком шкафчике она посадила куклу на веточку и положила рядом кулёчек с едой. Девочка говорила кукле какие-то ласковые слова и обещала ей, что никогда с ней не расстанется, что не будет её обижать.
Прошёл год, больше взрослые такого новогоднего праздника детям не делали, но Девочка по-прежнему в первый день каждого нового года делала подарок своей кукле, и так продолжалось пять последующих лет. С началом войны большая коммунальная квартира почти вся опустела, кто эвакуировался, кто поехал к родным и не вернулся. Отец Девочки служил под Ленинградом и, изредка навещая семью, отдавал им скопленный солдатский паёк. Поэтому мама с дочерью решили из города пока не уезжать.
Наступила осень, начались бомбежки города, а потом ввели и продовольственные карточки. Мама Девочки работала в госпитале, и все обязанности по получению продуктов по карточкам легли на плечи ребёнка. Чтобы получить небольшую порцию продуктов, уменьшающуюся каждую неделю, Девочке приходилось часами выстаивать на холодном пронизывающем ветре. Когда отключили водопровод, она с двумя маленькими ведёрками ходила за водой к Неве ? три километра туда, три километра обратно.
Однажды осенью, под утро, раздался мощный взрыв, окна в комнате задребезжали и чуть не раскололись. Жильцы выскочили на улицу. Девочка тоже выбежала из дома, держа в руках самое дорогое ? продовольственные карточки и куклу. Рядом с домом стояла церковь. Теперь от неё остались лишь руины. А ведь бомба могла бы угодить в их дом. К декабрю 1941 года количество выдаваемого хлеба резко уменьшилось. Отец из-за блокады уже не мог навещать семью. Какие-то крохи еды приносила из госпиталя мать Девочки.
Наступила новогодняя ночь 31 декабря 1941 года. За окном, завешенным тряпьём из сундуков уехавших соседей (всё деревянное, в том числе и сами сундуки, давно сожгли в буржуйке), стоял 30 градусный мороз. На столе лежало несколько кусочков только что полученного хлеба напополам с какой-то трухой, студень, сваренный из клея, два кусочка сахара. На двух почти разломанных стульях — женщина и десятилетняя девочка. Они ждали, когда часы пробьют 12, чтобы приступить к нехитрой новогодней трапезе. Вдруг Девочка, что-то вспомнив, подбежала к своему шкафчику и извлекла из него куклу и пять кульков, завернутых в газетную бумагу. Она бережно посадила куклу на стол, машинально накинула на неё какую-то тряпку, развернула кулёчки и положила их содержимое рядом с куклой. Пять небольших чёрных сухариков, пять леденцов и пять красивых фантиков показались маме с Девочкой чудом из другого, уже забытого мира. Они вдыхали запах настоящего довоенного хлеба, облизывали леденцы, разглаживали не потерявшие своих цветов фантики и вспоминали ту первую ёлку, и ту последнюю игрушку, куклу, доставшуюся Девочке, и которая сейчас, как казалось им, спасет их от голода. Кукла мысленно вернула их в то время, которое уже успело стереться из их памяти. Казалось, что в комнате стало чуть, чуть теплее, и исхудавшие щеки Девочки слегка порозовели. В эту новогоднюю ночь Девочка заснула вместе с куклой, обнимая её своими худыми ручонками. Но в эту ночь ей уже ничего не снилось. А утром первого дня нового года, как всегда, Девочка взяла самый маленький кулёчек, положила туда 5 граммов блокадного ленинградского хлеба. А сколько это — 5 граммов хлеба, — она знала точно, получая его по карточке. Бережно взяв кулёчек, Девочка отнесла его в свой шкафчик и положила рядом с куклой. На следующий год Девочка отнесла кукле уже 10 граммов хлеба. В декабре 1944 года, в канун Победы, рядом с куклой уже лежало четыре кулёчка разного размера.
Девочка стала Девушкой, затем Женщиной, но она всегда помнила о той декабрьской ночи 1941 года и о кукле, которая, как казалось ей, спасла их от голодной смерти. Она была уверена, что эта кукла принесла в дом счастье, вернулся с фронта живой и невредимый отец, да и сама она вышла замуж за прекрасного человека.
И вот уже наступила пора рассказать своей взрослой дочери об истории куклы и передать её как самую дорогую семейную реликвию. Дочь, в свою очередь, когда-нибудь передаст куклу своей дочери, и все женщины этого рода будут всегда хранить и беречь её, ибо без этой куклы ещё в 1941 году прервалась бы тонкая жизненная ниточка семьи Девочки.
Санкт-Петербург, ноябрь 2011 г.
БЫЛЬ О ДЕВОЧКЕ И КОТЕ КИРЮШЕ
Стояло жаркое лето 1943 года. На улицах все ещё находящегося в блокаде Ленинграда, в знойной дымке кое-где проступали деревья с появившимися зелёными листочками, и, как чудо, сидящими на них редкими худыми воробьями. Они, случайно вылупившиеся от не съеденных прошедшей весной и зимой их родителей, чирикали, что-то клевали, и редкие прохожие уменьшившегося вдруг города, непроизвольно улыбались, каждый видя своё в этих маленьких пушистых живых комочках. И маленькая Девочка, ставшая старше на 2 года после того зимнего вечера 31 декабря 1941года, глядела на это живое чудо с недетским изумлением. Ведь за последние два года в своих постоянных заботах о получении продуктов по карточкам, она не встречала на своем пути никого из мира животных. Конечно, она видела их, но только в постепенно сжигаемых в буржуйке книгах. Мыши были первыми в её сознательной жизни существами, даже не сами мыши, а их шорохи. Она в своей большой, уже пустой квартире слышала сначала пугающие её шорохи, и, как ей объяснила мама, это были мыши, такие же голодные, как и они. Но на картинках в книжках они казались ей такими маленькими и беззащитными, за которыми охотились большие рыжие коты с большими усами, что невольно вызывали её сочувствие бедным мышкам. И как она радовалась, что мыши в очередной раз спасались от таких ужасных рыжих котов.
Выходя на улицу, Девочка видела людей с лопатами, которые старательно убирали остатки двухлетней блокады. Она понимала, что оставшаяся после бурной весны грязь могла бы повлечь за собой различные эпидемии, о чем непрерывно говорило никогда не выключаемое радио. Велика была опасность эпидемий, от неимоверно расплодившихся крыс, ввиду отсутствия кошек, почти поголовно съеденных еще в первую половину зимы 1941–1942 годов.
И вот, однажды, таким же знойным летним днем, пришедшая с работы мама взволнованно сказала, что скоро в город завезут несколько вагонов кошек, собранных жителями соседних городов. К ним в госпиталь тоже обещали дать несколько кошек для борьбы с крысами, особенно опасными для раненых. И, правда, через неделю мама сказала Девочке, что завтра утром они пойдут на вокзал, куда из Ярославля привезут первых кошек. Надо взять одеяло, в которое они бережно завернут кошку и принесут к себе домой. Как оказалось позже, первая кошачья мобилизация прошла в Ярославле, дымчатых и полосатых, рыжих и черных, взрослых и котят — их везли в вагонах, и их были сотни. К поезду уже с утра собралась большая толпа ленинградцев — они все дожидались кошек как спасителей, которые могли дать отпор всему крысиному племени. Действительно, крысы поутихли, но избавиться от них не удавалось. Просто не хватало кошек. И к концу войны в Ленинград приехало еще 5 тысяч кошек — на этот раз из Сибири (недаром потом именно в Ленинграде была выведена на основе сибиряков невская маскарадная кошка — генетического материала хватало). Когда мяукающий состав подошел к платформе, сопровождающие вагоны люди, одетые в толстые ватники и брезентовые рукавицы, стали передавать кошек в тянущиеся к ним руки ленинградцев. Всё новые и новые люди подходили к составу, и маме с Девочкой никак не удавалось даже близко подобраться к вагонам. Наконец, остался последний вагон с кошками, а число желающих их взять, казалось, не уменьшалось. «У нас не будет кошечки» — со слезами сказала маме Девочка, и тогда мама, очень нерешительная по жизни, крепко схватив дочку за ручку, буквально ворвалась в толпу людей с развернутым в сторону вагона одеялом, куда и шлепнулся какой-то живой комочек. Она машинально завернула одеяло и с трудом выбралась из толпы. Отойдя в сторону, они развернули одеяло и увидели на его дне маленького, еле мяукавшего со страха, мокрого полосатого котенка. Можно себе представить, сколько пережило это существо, судя по всему родившееся в долгой дороге из Ярославля в Ленинград. Мама, за 2 года работы в госпитале сменившая профессию учителя на опытную санитарку, ловко перевернула котенка на спинку, сказала дочке, что это видимо котик, но он такой маленький, что это существо — кот или кошечка, она определит позже, когда это существо подрастет. «Мама, а как мы его назовем?» — спросила дочка. «Придумай сама» — сказала мама, и Девочка задумалась. Почему-то ей в голову пришло имя Кирюша, если это будет котик. Так она ласково звала Кирилла, её одногодка, знакомого мальчика из её двора. Если это будет кошечка, она назовет её Диной, как в той сказке об Алисе в стране чудес, которую ей недавно читала мама. Отогретый и высушенный, почти невесомый, завёрнутый в тёплое одеяло, котёнок постепенно успокоился на руках Девочки. Всю дорогу домой она представляла себе, как познакомит котика с её дочкой Куклой, и теперь у неё будет и сын, и дочка. В крайнем случае, две дочки, вздохнула она. Придя домой, Девочка распеленала котика и положила его рядом со своей Куклой — пусть они познакомятся. Котик проснулся и тихо замяукал, видимо он хотел есть. Девочка намочила маленький кусочек хлеба в остатке чая и поднесла к его красному язычку. Он понюхал и отвернулся, продолжая мяукать. Но, в конце концов, он взял кусочек хлеба в свой еще почти беззубый рот и стал судорожно сосать. Наконец-то Девочка смогла разглядеть это крохотное существо. Оно было полосатым с изумрудными глазками и с белым нагрудником. И еще, одна лапка была белой. Да, с такими знаками на теле, она его никогда не потеряет. Сытый и довольный котик потянулся к Девочке и обнюхал её, видимо, запоминая запах своей «мамы» на всю жизнь. Затем, он, почувствовав такой же знакомый запах, обнюхал и Куклу. Наверное, по кошачьему правилу, эти два первых существа, встреченные им, стали на всю его небольшую кошачью жизнь членами его стаи, которых надо всегда любить и защищать. Когда котик подрос, мама, заглянув ему под хвост, уверенно сказала — кот. С тех пор в их семье появился Кирюша. Теперь продукты семьи делились уже на три равные части, и гордый Кирюша, видимо, понимая скудность еды, никогда не просил добавки. Вскоре в квартире прекратились шорохи, может быть, он дополнительно питался, охотясь на мышей. Кирюша несколько раз приносил Девочке пойманных мышей, видимо, пытаясь с ней поделиться. Но после нескольких неудачных попыток, он понял, что пойманные мышки никого, кроме него, не интересуют. Интересно отметить, что после появления в её жизни Кирюши Девочка изменила свое отрицательное отношение к кошкам, ранее почерпнутое ею из книжек.
До конца войны Кирюшу не выпускали на улицу, помня о том, что кошек порой вылавливали голодные ленинградцы. За два года котик вырос в красивого и гордого кота, мир которого ограничивался коммунальной квартирой и тремя (включая Куклу) любимыми существами. Он усвоил все правила туалета, у него появились любимые места для отдыха и сна. Но, вот однажды, привязав конец бечевки к шее Кирюши, мама и Девочка, несмотря на его сопротивление, вывели кота на улицу. Сначала, увидев столько незнакомых существ и почувствовав столько незнакомых запахов, он прижался к Девочке, задрожал всем телом и замяукал от страха. На этом и закончилось его первое знакомство с улицей. В следующие разы он постепенно осмелел, но каждый раз, уходя на всю длину бечевы, оглядывался и поджидал свою хозяйку. И вообще, он стал сильным и большим котом, и, видимо, не желал доставлять боль своей маленькой Девочке, слишком сильно натягивая бечеву. В то время в городе было слишком мало кошек, поэтому соседи, у которых были кошки, прослышав про такого породистого кота, просили Девочку отпустить его на время к ним в гости. Исполнив свой супружеский долг, Кирюша, облизываясь от предложенного угощения, приходил домой, но, обязательно, каждый раз приносил Девочке или кусочек мяса, или косточку — ведь надо накормить членов его стаи. Девочка, чтобы не обидеть Кирюшу, не отказывалась от угощения, припрятывала его, и, затем, отдавала ему как долгожданную добавку.
Интересно отметить, что некоторые котята, отцом которых был Кирюша, имели точно такие же отметины как у него. И еще, Девочка всегда просила назвать хоть одного кота Кирюшей, а кошечку Рюшей.
Прошло 12 лет, и взрослая уже Девочка, никогда не расстававшаяся с членом семьи — котом Кирюшей, решила оставить одного котеночка себе. Выбор пал на кошечку Рюшу. Благородный кот Кирюша обнюхал нового члена стаи и сразу же стал обучать её всем правилам семьи, начав с того, что привил ей уважение к Девочке и Кукле. Через два года Кирюша ушёл из жизни, но, казалось, его дух, дух праотца, не только был сохранен и в многочисленных домашних фотографиях, но и в его многочисленном потомстве. У Рюши рождались котята с его неизгладимыми знаками на теле — полосатые, с изумрудными глазами, белым нагрудником и одной белой лапкой.
Затем ушла из жизни Рюша, оставив девочке кота Кирюшу — копию того первого Кирюши, который принес столько радости семье Девочки. И, всегда, из поколения в поколение, будет сохраняться память о том первом коте в виде многочисленных фотографий, живых потомков и удивительном имени, которое обязательно носит один из них.
ЗАБЫТЬ НЕЛЬЗЯ ПРОСТИТЬ
Начало истории, которую я хочу рассказать, относится к далекому 1946 году – первому мирному году. Ленинград, только что переживший блокаду, с трудом приходил в себя, постепенно освобождаясь от руин. Вместе с жителями города в разборке развалин и восстановлении домов участвовали и пленные немцы, которых каждый день откуда-то пригоняли. Они строили в разных районах города двух – трёхэтажные дома. Эти дома оказались очень крепкими, и даже сейчас, через 60 лет, не выглядят ветхими, видимо, потому, что строились немцами, характер которых не позволял им строить плохо даже в стране, их победившей.
Я впервые увидел пленных немцев в центре города, на Ковенском переулке, где они восстанавливали католическую церковь, разрушенную в 1942 году.
Мы, мальчишки военных лет, пережившие блокаду, часто прибегали посмотреть на пленных, по вине которых от голода и от обстрелов гибли наши близкие. Честно говоря, у нас, детей, особой ненависти к немцам не было, больше любопытства. Мы видели, как плохо они были одеты. У них были тонкие шинельки, порванные и зашитые кое-как. Правда, мы были одеты не лучше. Но у нас здесь был свой дом, где мы могли согреться, спрятаться от дождя или снежной бури. Немцам же негде было укрыться. Они прятались среди развалин, дрожа и кутаясь в свои промокшие шинели. Чтобы как-то прокормиться, пленные мастерили незатейливые деревянные игрушки, которые меняли на хлеб.
Со временем мы, ребятня, стали совсем близко подходить к пленным, глядя на их небритые, истощённые голодом и непосильным трудом лица и скоро мы даже стали различать их. У нас появились и «свои» немцы, дружески махавшие нам рукой. Мы приносили им кусочки хлеба, которого ещё и сами не имели вдоволь. Они с жадностью ели хлеб, держа его двумя руками, чтобы не потерять ни крошки драгоценной еды. Иногда мы собирали окурки для них.
Взрослые, однако, нас не поддерживали в нашем желании накормить пленных, они не могли забыть себя такими же голодными всего два-три года назад, добавляя при этом, что, если бы всё было наоборот, вряд ли немцы кормили бы русских пленных. Но никто нас не гонял, а иногда сердобольные горожане даже давали для немцев кое-какую одежонку.
Со временем мы узнали несколько немецких слов, таких как «данке» (спасибо), «раухен» (курить) и другие, сопровождаемые характерными жестами.
Особенно часто мы общались с немцем по имени Манфред. Он был старше других, и казался нам, мальчишкам, стариком. Но ему, как я сейчас понимаю, было тогда 30-35 лет. Просто он был истощён больше других.
Однажды, в первых числах января 1947 года, Манфред подозвал нас. Мы подошли к нему, отдали еду, оставшуюся после нехитрой рождественской трапезы. Он взял, как и всегда, с благодарностью. И вдруг протянул моему другу спичечный коробок, что-то сказав при этом. Мы ничего не поняли.
Лишь дома, открыв коробок, мы увидели в нем маленький оловянный крестик и кусочек бумажной полоски, видимо, оторванной от газеты, где на немецком языке были написаны какие-то слова и цифры. Тогда мы не поняли, что это были за знаки. Видимо, Манфред хотел нам что-то оставить на память, не надеясь выжить, и, положив свой крестик в коробок, вероятно, думал, что мы сохраним его и записку как память о себе, а ведь больше у него ничего и не было.
Это была последняя встреча с Манфредом. На следующий день стройка опустела: либо немцев перевели на другие, более важные, объекты, либо их стали отпускать домой.
Я переехал в другой район Ленинграда и мои отношения с другом прервались. Правда, мы иногда с ним перезванивались и поздравляли друг друга с праздниками.
Прошли годы. События тех лет не казались мне особенно важными, и я стал их постепенно забывать. Но вдруг звонок жены моего друга, прозвучавший в начале 2000 года, вернул меня в послевоенное детство. Женщина попросила приехать к ней, чтобы передать мне, как она сказала, тот самый спичечный коробок с крестиком и запиской. Я знал, что мой друг детства недавно умер, но я, к сожалению, не был на его похоронах, и звонок его жены был для меня неожиданным.
Семья моего друга по-прежнему ютилась в той же коммунальной квартире, в которой я так часто бывал в детстве. По дороге к ним я задавал себе вопрос: как же они сохранили тот коробок? И тут я вспомнил, что когда заходил к другу домой, то видел икону, висевшую в углу комнаты, и зажжённую перед ней лампадку. Теперь-то я понимаю, что семья моего друга была верующей. И, вот почему его мать, люто ненавидевшая немцев и из-за блокады, и из-за погибшего на фронте мужа, и из-за своей потерянной молодости, и из-за мысли, что она должна остаться на всю жизнь одна, всё же не выбросила эту коробочку: ведь там же был крестик. И появился он у них в дни Рождества.
Я шёл по давно забытому переулку, и что-то щемило моё сердце: то ли воспоминания детства, то ли память о моём друге, с которым не встречался более пятидесяти лет.
Меня встретила пожилая женщина и провела в свою комнату. Везде стояли фотографии её умершего мужа, а в углу висела та же икона из моего детства. Женщина предложила чай. Я не отказался. Затем она достала тот самый коробок. Я с волнением открыл его и увидел маленький оловянный крестик и изрядно выцветшую записку. Я раскрыл её и только теперь смог прочитать написанное. Там был указан город — Нюрнберг, улица, номер дома и фамилия Манфреда — Вернер.
И вот, в 2008 году, судьба занесла меня в Германию, в тот самый город Нюрнберг. Надеясь отыскать родственников Манфреда или его самого, я взял с собой заветный спичечный коробок. По адресу, указанному в записке, я нашёл дом. Он оказался на окраине города. На двери не было номера квартиры, а только фамилия: Вернер. Я нажал звонок. На вопрос, кто звонит, я ответил, что приехал из России и ищу Манфреда Вернера. Дверь открыли не сразу, видимо, хозяева находились в некотором замешательстве. Я поднялся на второй этаж, где меня встретила седая полноватая женщина средних лет. Из-за её спины выглядывал молодой мужчина. Я представился ещё раз и вошел в небольшую квартирку, затем достал заветный коробок и открыл его. Женщина с недоумением взяла крестик и взглянула на записку. И она всё поняла. У неё вдруг вырвалось по-немецки: «Майн фатер!» (Мой отец!) Слёзы появились на её глазах. Она, прижала крестик к губам, что-то шепча при этом.
Придя в себя, хозяйка сказала мне, что её отец умер совсем недавно. Потом она рассказала о его последних годах жизни. Он был очень бодрый, живой. Вместе с женой они объездили всю Европу. Три года назад, потеряв жену, он переехал к ним в просторный двухэтажный дом, где копался в их маленьком садике, разводил цветы, занимался мелким ремонтом по дому. Но 2 года тому назад, он, видимо, перестарался работая в саду на жарком солнце, и с инсультом попал в больницу. И тут ему ещё раз пришлось встретиться с далёким военным прошлым.
Рядом с ним в просторной, рассчитанной на двоих палате, лежал тоже очень пожилой человек, как оказалось, из России, который поступил сюда тоже с инсультом. Его родные рассказали мне, что он, бывший солдат, прошедший почти всю войну, и, потеряв глаз в последних боях под Берлином, стал инвалидом. Из немецких слов он знал только те, которые ему пришлось слышать от немецких военнопленных. Больший запас слов был у немца — он запомнил их за 10-летний срок в плену в России. Поэтому, находясь вдвоём в палате, они, в основном молчали, лишь по утрам, просыпаясь, махали друг другу здоровыми руками в знак приветствия, показывая, что они ещё живы. А вечером, перед сном, тем же взмахом руки желали друг другу спокойной ночи. Потом она добавила, что, видимо, их примирила мудрость пожилых людей, которым выпал редчайший шанс уцелеть в мясорубке войны. Они относятся к каждому дню жизни как к подарку судьбы, и это не позволяет им, прикованным к кроватям одной и той же болезнью, упасть духом, замкнуться, и, поэтому, вероятно, куда-то ушло чувство ненависти к бывшему врагу.
Её муж, добавила она, часто рассказывал о русском плене, о том, что в Ленинграде ему помогли выжить два русских мальчика, и что он оставил им свой адрес, надеясь, что кто-нибудь из них найдет его семью и передаст ей крестик из коробочки и записку. И, вот теперь, через более, чем 60 лет, его послание дошло до адресата.
Женщина познакомила меня с его внуком, тоже Манфредом. Он был очень похож на своего деда. Хозяйка, скрывая своё волнение, выставила на стол всё, что у неё было в холодильнике. Видимо, она хотела выполнить волю своего умершего отца: накормить своих спасителей.
Прожив большую жизнь, многое повидав, и, видимо, став к старости сентиментальным, я с трудом удержался от нахлынувших на меня чувств.
Женщина с большим вниманием слушала мой рассказ о наших встречах с её отцом в Ленинграде. А, прощаясь, я сказал, что просьба, высказанная в Рождество, обязательно должна быть выполненной. Так и случилось.
Что касается заголовка этого рассказа, то каждый читатель может поставить запятую там, где подскажет его совесть. Я же поставил запятую после слова «нельзя». Забыть нельзя, простить. Мои слова относятся к простым немцам, сознание которых в период нацизма было изуродовано фашистской идеологией, и это время навсегда войдет в историю Германии как позорное пятно.
Санкт-Петербург, январь 2011 г.
Библиография: После блокады : Истории наших читателей : Сборник / Сост. Е. О. Левана, Ж. Н. Малахова. Санкт-Петербург : Центральная городская публичная библиотека им. В. В. Маяковского, 2019 . — 312 с.; ил. — С. 282–292.
